духовки маленькие круглые тосты, покрытые кусочками вяленых томатов и запеченным козьим сыром Атаскадеро, Элберт всё-таки заглянул через окошко в обеденный зал. Голова Джока нависала низко над тарелкой, рядом с которой стоял полуопорожненный бокал пива, а на зубья его вилки был насажен крупный клиновидный объедок обугленного мяса. Его массивная челюсть вкалывала на всю катушку, а щека так сильно надулась словно за ней была пачка жевательного табака. – А вот и сюрприз, – промурлыкал Элберт, вернувшись к Уилле Франк и закрывая ей глаза своей теплой ароматно пахнущей ладонью.

Вот тут-то, после того, как она уже доела лапшу, обжаренную в оливковом масле, и домашнюю колбасу с фенхелем и шинкованными томатами, и начала снимать первую пробу с его десерта из глазированных грейпфрута и лимона Мейера, он и спросил её о Джоке. – А почему, собственно, он?

Она зачерпнула миниатюрной серебряной ложечкой фруктовые льдинки и слизнула одну из них из уголка своего рта. – Не знаю, – ответила она, пожимая плечами. – Наверное, потому, что я не доверяю своему собственному вкусу, вот и все.

Он удивленно поднял брови. Склонясь над ней со всей благожелательностью и теплотой он поднёс к ней сотейник со своим очередным блюдом: «русская кулебяка» – сёмга в булочке с жирным осетровым костным мозгом и икрой.

Она наблюдала за его руками, когда он, убрав десерт, поставил на его место глянцевую кулебяку. – Дело в том, – продолжила она, на миг прервавшись, когда он отломил кусочек и сунул его ей в рот, – что когда я пробую какое-то блюдо, то, если честно, чаще всего я, видимо, просто не способна его распробовать, – сейчас она жевала и когда проглатывала, то кожа её прелестной шейки двигалась то вверх, то вниз. – Что до Джока, то ему вообще всё не нравится. Но я хотя бы знаю, что он будет последователен. – Откусив еще кусочек, она помолчала в раздумье. – Ну и кроме того, в том случае, когда тебе понравилось какое-то блюдо, реально понравилось, то, сообщая об этом в прессе, ты ведь ужасно рискуешь. В смысле, а что если я ошиблась? Что, если на деле это блюдо было совсем не вкусно?

Элберт всё ещё суетился вокруг неё, когда пошёл дождь. Было слышно, как на переулке он скворчит словно кипящий жир на сковороде. – Отведайте вот это, – потчевал её он, ставя перед ней тарелку шашлыка.

Она разомлела. Он разомлел. На кухне горела плита, шипел гриль, а вокруг них витали ароматы его творений, амброзии и манника. – О-о, вкусно! – сказала она, рассеянно покусывая ветчину с сыром моцарелла. – Надо же! – сказала она спустя мгновение, её пальцы почернели от анчоусного соуса. – Такое ощущение, как будто я сейчас пробую моё любимое фугу.

– Фугу? – Элберт где-то уже слышал об этом блюде. – Это что-то японское, да?

Она кивнула. – Да, это рыба-иглобрюх. Её готовят в виде суши или жареных ломтиков. Но самый цимус – это её печень. Правда, в нашей стране фугу нелегальна, вы в курсе?

Нет, Элберт не был в курсе.

– Она ядовита и смертельно опасна. Поев её вполне реально получить паралич. Но если кусочек её лишь прикусить, едва-едва прикусить, то ощутишь только, как занемеют губы, зубы, весь рот.

– Как это, «занемеют» – как у стоматолога? – Элберт содрогнулся. Наслаждаться онемением своих губ, своего рта? Это ж мазохизм какой-то. – Какой ужас! – воскликнул он.

Она мигом накинула на лицо застенчиво-виноватую мину.

Он метнулся к плите и вернулся с очередным сотейником в руке. – Ещё один кусочек, – уговаривал он.

Она похлопала себя по животу и одарила его широчайшей лучезарной улыбкой. – О, нет, нет, Элберт. Можно я буду называть вас по имени? Нет, я не в силах.

– Вот, – уговаривал он нежным как у воздыхателя голосом. – Вот, откройте-ка ротик.